– Они все знают, – размышлял я. – Они знают и завидуют мне. Они готовы на все, лишь бы скрыть мое сердце. Скрыть, как очередную утечку коронавируса. Тоже мне врачи. Они должны спасать сердца, а они… Готовы выкачать из меня всю кровь, лишь бы не признавать его существование, лишь бы вернуть меня обратно на работу.

Так и получилось. После нескольких опытных дней меня отпустили. Без сердца. Сказали, что его нет.

– Как это нет? – кричал я. – Есть у меня сердце. Посмотрите! Вот как болит! Вот так прямо! – показал я руками, но они лишь улыбались. Видно, я их не убедил. Взмахом шариковой ручки выписали, записав обратно в бессердечных.

– Сами вы такие! – подумал я, но не сказал, а то вместе с сердцем и еще что-нибудь отберут.

Как же там они тогда сказали… А, точно! Отравление! И зачем я только ляпнул им, что выпил четыре пропуска за раз? Нашли причину и следствие. Логические воры. Украли мое сердце.

Я где-то слышал, что некоторые врачи промышляют продажей органов, но не думал, что стану тем самым неудачливым пациентом. Впервые лег и сразу попал на сердце. Вот тебе и лег, называется. А еще я всегда думал, что для торговли органами их сперва нужно вырезать – ерунда, врачи могут продать сердце, даже не вынимая его, просто назвав твое сердце Отравлением. А еще невралгией (так они объяснили боли под ребром).

Но, познав сердце единожды, от него уже невозможно отказаться. Это как человеческое мясо. Говорят, единожды попробуешь – и обратного пути нет. Также и с сердцем. Если оно появилось, то это надолго. Как выяснилось, даже навсегда.

Электричка

Электричка стучала всеми своими ножками. Безусловное измерение, в котором я и сижу и двигаюсь, неслось напоминая о существовании только цветными вспышками в окнах. Эти самые вспышки даже напоминали мне красочные тортики. В них что-то мелькало, и мне нравилось, что я не мог это разглядеть. В отсутствии форм я видел совершенную форму чистого движения, стучащий вспышками совершенный вектор.

– Ну что, довольно? – спросил я у сердца, когда в окошке в очередной раз показалось абсолютное пятно, завершенное из всего и ничего. – Ни тебе пропуска, ни тебе пола, даже отжиматься больно. Неужели сердце отбирает все, что дает?

– Прости, – ответило сердце. – Я не хотела. Только не делай так холодно.

– Ты говоришь? – безразлично спросил я.

– Ну да, – совершенно обыденно сказало сердце. А за окном со стуком сменялись тортики.

Я попытался определить источник голоса – и впрямь оттуда.

– А почему тогда раньше молчало? – немного удивился я.

– Не знала, о чем с тобой говорить, – резонно ответило сердце.

– Справедливо, – подумал я. – Я и сам не знал, о чем со мной можно поговорить. Разве что только об отжиманиях. В этом смысле мое сердце можно понять.

– А почему сейчас? Почему теперь решило?

– Подумала, что несильно-то мы с тобой и отличаемся. Решила проверить, что будет, если поговорить с тем, с кем говорить не о чем.

– Ну и что, проверило?

– Да.

– Вот и молодец. А теперь помалкивай-ка ты и дальше. Пользы от тебя никакой, одна только боль.

– Но… я же просто хотела… – обиженно произнесло оно. – С тобой и действительно говорить не о чем.

– Ладно, проехали, – сказал сердцу, когда проехал свою станцию.

Солнце было в том самом положении, когда все состоит из рябящих частиц: дома, дорожки и дворики, соединяющие дома и дорожки. Высококонцентрированный день, растворяющий в себе все, что попадет в него. В такой день обычно все работают, но смотрят на улицу, чтобы тоже стать днем, а не сидеть перед компьютером.

А я шел домой, потому что у меня заговорило сердце. Я хотел что-нибудь с ним сделать, а потому сделал вино. И тортик. Куда же в самом деле без тортика.

Признаться, хоть это и удивительно, но тогда я не сильно удивился. Ну, заговорило себе, и ладно. В конце концов, люди тоже постоянно говорят, и я же этому совсем не удивляюсь. С самого начала не удивлялся, а просто принял как аксиому этот факт. Возможно, я даже поторопился. Я никогда не задумывался, должны люди говорить или нет. Кто знает? Порой мне кажется, что и людям говорить не следует, а они все равно не затыкаются.

И вот уже с вином я вернулся к разговору с сердцем.

– Привет, – сказал я ему, наливая в бокал сердечный напиток.

– Не хочу с тобой говорить, – ответило сердце и заболело.

Я схватился за грудь и чуть не выронил нетронутое вино.

– Ты чего?

– Сам знаешь, – проворчало сердце.

– Ничего я не знаю, – возразил я. – Это, наверное, у вас, у сердец, семейное что-то. Обвинять людей в наличии знания, о котором человек сам не догадывается.

Оно заболело сильнее.

– Ладно-ладно, – сжался я, – Знаю-знаю… только скажи о чем, пожалуйста. Чтобы я не забыл.

– Ты обидел меня. Мне стало холодно.

– Хорошо-хорошо. Прости меня, – умолял сердце я, растворяясь в боли. – Только болеть так больше не надо.

– Я подумаю, – обиженно произнесло оно.

Полегчало. Я даже вспомнил про вино.

– Можно я выпью?

– Пей. Мне-то какое дело, – нарочито безразлично произнес орган, но получилось как-то совсем несерьезно. По-детски. Я даже усмехнулся.

– А ты, сердце, похоже, не умеешь обманывать. Дуешься, да?

– Хочу и дуюсь. Мне все еще обидно, что мне достался такой, как ты, – проворчало оно.

– Взаимно, – сказал я. – Это же надо. Обижаться на своего хозяина!

– Кого-кого? – удивилось сердце. – Хозяина? С каких это таких пор ты моим хозяином стал?

– Ну как… Ты мое сердце, а значит, принадлежишь мне. Так что слушайся меня.

– Вот еще! – пробурчало оно. – Если я внутри тебя, это еще не значит, что я твоя… тоже мне, господин нашелся. И вообще… не буду я тебя слушаться. Буду поступать так, как захочу. Ты мне не указ.

– Еще как указ. Как тебе скажу, так и будешь, – хотел поставить сердце на место.

– Еще как не буду! И вообще, может это тебе слушаться меня? – крякнуло сердце.

– Еще чего!? Слушаться сердце? Дурака нашли.